4_Makarenko

347

– Я теперь уже медик. Значит, буду лечить и агрономов, и военных, а правда не в том, –

правда только одна, а не то, что много...

Николай строго поднимается с дивана, подходит к столу и как будто даже со слезами го-

ворит:

– Правда одна: люди...… Люди должны быть хорошие, иначе к-к ч-черту в-всякая прав-

да. Если, понимаешь, сволочь, так и в социализме будет мешать...… Горький правду напи-

сал, я раньше не понимал, то есть и понимал, но значения не придавал: человек. Это тебе не

всякая сволочь. И правильно: есть люди, а есть человеки...

Семен рассмеялся:

– Что тут хитрого? Значит, если в колонии, так все человеки?

– А что же, так и нужно. Тут все человеки. Потом разойдутся в разные стороны (после

выпуска – А.Ф.) и сволочами станут, и кто его знает еще, чем станут, а здесь, понимаешь ты,

коллектив. Матвей все врал: семья, компания. Он ничего не понимает, а я все понял.

– А зачем ты пошел в медицинский?

– В-вот: хочу хорошо знать, что т-такое ч-человек

_________________

И поэтому ученый педагог будет говорить «о великой советской педагогике». Можно

улыбаться до самого утра, если думать об этом ученом педагоге. Он знает, этот промотав-

шийся интеллигент, этот последовательный последователь всех «великих» педагогов, старую

белиберду о «ребенке» притащил в советский огород, поставил на самом видном месте,

набрал себе в помощь продувных шарманщиков, обезъянщиков, попугайщиков, напялил на

себя краденное у биологов, социологов отребья. Вся эта компания пляшет на нашем огороде,

пока не вернется хозяин с фронта и не прогонит к чертовой матери всю эту сволочь.

Ничего. Я издали смотрю на них и вижу то жалкое чучело, которое они называют педа-

гогикой. Оно меня не пугает, потому что в моем мозгу, черт его знает, сколько всяких зда-

ний. И между ними, недосягаемый ни для какого ученого педагога, высится и дворец совет-

ской педагогики. Я хорошо вижу его светлые залы, белые стены, высокие разлеты потолков.

И я думаю: мы живем в трудное время. Хорошо инженерам, врачам, агрономам, сколько

всякого ценного добра натащили они из старого мира, сколько у них формул, законов, книг,

кабинетов, приборов, сколько солидно скромных имен. А что есть у нас – педагогов? Я не-

сколько лет рылся в жалком наследстве и все-таки ничего и не выбрал, чтобы украсить стены

моего дворца. Не могу же я повесить на белоснежной стене «гармоническую личность» или

«душу ребенка», или умершую за два месяца до рождения «доминанту», или взъерошенную,

страшненькую «сублимацию», или украденный условный рефлекс, от которого за три кило-

метра несет собачиной.

Так и сияет мой педагогический дворец чистотой и нетронутостью, и именно за это его

проклинают и измываются над ним шарманщики. Ничего: на дверях дворца я повесил

надпись:

«Ученым педагогам, шарманщикам, попам и старым девам вход строго воспрещается».

Потому это так, что в моем дворце уже намечены основные важнейшие залы, которые

даже и не снились ученым педагогам, даже во время съездов и конференций.

Я улыбаюсь под темным небом

_________________

Чарский с презрением посмотрел на меня:

– Вы не воображайте, товарищ заведующий, что меня так же легко выгнать,

как Опришко. И вам советую иногда помнить, что советская власть умеет рас-

правляться с такими жандармами, как вы. Я сюда командирован вовсе не