159 / 186
157
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, американские trauma и memory studies оказались востребованы
в 1970-2000-е гг. не просто как чисто академический проект, но были
задействованы в выработке мобильных стратегий кодирования эмоций и
идентичности самых разных людей и социальных групп. С одной стороны,
это была деконструкция героических нарративов и критика
монологического (линейного) прочтения исторического опыта. С другой
стороны, они позволяли отношениям знания/власти принять новую, более
гибкую конфигурацию.
На кого были нацелены эти отношения? Какая субъектность
вырабатывалась в процессе их действия? Как мы могли убедиться на
протяжении этой книги, это не столько нация или отдельные индивиды,
сколько полуосознаваемые (аффективные) сообщества. Во многом именно
такие
fictive kinship communities
, посредством дискурса памяти (или
травмы) переопределяя морально-политические нормы, сегодня
«производят современность» – символически кодируют повседневный
опыт, наполняют энергией и смыслом понятия
наследия
,
этического
гражданства
и т.д. Специфическими чертами этих трансформаций все
чаще становится пересечение
проработки
прошлого и использования
бессознательных механизмов
отыгрывания
. В этих условиях сильной
стороной дискурса trauma и memory studies представляется отказ от
дуализма материи и сознания, идеализма и эмпиризма – внимание к
воплощенности памяти в телах, ритуалах и повседневных практиках.
Еще раз отметим, что исследования памяти и травмы неразрывно
связаны (причем двусторонним образом) с широким полем социальных
отношений. И хотя отечественная историография и исследования культуры
развиваются
в
совершенно
ином
социально-политическом
и
интеллектуальном контексте, гибкое использование идей американских и