119 / 404
117
Мог ли я обидеть Солнышко? Объективно говоря, конечно, нет, могло так случайно полу-
читься, какая может быть обида, когда я вот уже в течение года радикально перестраиваю свою
жизнь под знаком народившегося моего Солнышка. Я в это время по своей безобразной натуре
мог совершить миллионы преступлений против Солнышка, мог оказаться просто последним га-
дом, я вот даже не буду спорить, именно мог бы, но как я мог обидеть?
Как может обидеть Вас Ваша собственность? Если я поступил как-нибудь нехорошо, во-
прос может ставиться только о моей дрессировке. Вы должны сделать так, чтобы я так больше не
поступал. И только. Я не знаю, насколько Вы хорошо знаете, что я в полном Вашем распоряже-
нии до самого последнего конца. Вы должны это знать, я бы не ценил своей любви, если бы я не
отдавал себя до конца и без всяких договоров и условностей.
Это вовсе не моральная постановка вопроса: Вы должны сделать так, чтобы я поступал
хорошо, я же не намерен связывать себя в этом отношении никакими обязательствами. Когда
любишь так, как я люблю, не может быть никакой морали, никаких побуждений и поступков,
кроме любви. И если Вы говорите, что я Вас обидел когда-то, значит это каким-то образом выте-
кает из моей любви, что я могу с собой поделать?
Все это я говорю так только для того, чтобы Вы не обижались, наказывать же меня Вы,
конечно, должны и имеете право, я не буду иметь никаких претензий: Ваше право меня воспиты-
вать и даже калечить.
Во всем этом вопросе мы как-то очень близко подходим к каким-то основным законам ар-
хитектоники любви
2
. На эти темы у меня мерещатся миллионы всяких соображений, но лучше я
о них расскажу Вам в Алупке, в письме я этого не сумею сделать, да и не успею.
Вообще я вижу, что любовь — это просто совершенно самостоятельная вселенная, суще-
ствующая рядом с обыкновенной солнечной вселенной. Я сейчас очень часто прислушиваюсь к
своей внутренней жизни: я страшно поражаюсь ее какому-то новому, страшно сложному миру,
Это что-то великолепное, торжественное, украшенное высшим разумом, но, с другой стороны,
это в то же время и что-то нелогичное, идиотическое, чуждое обыкновенному человеческому
опыту. Я могу Вам об этом очень много рассказать, Солнышко.
Вы так потрясающе написали о Вашем беспокойстве за меня, что я могу только прахом
лечь у Ваших ног и молчать. Но как же я могу предпринять что-нибудь, чтобы больше беречься.
Ведь это значит нужно перестроить себя совершенно, а кто его знает, чем такая перестройка мо-
жет окончиться? Может быть, как раз нынешняя обстановка моей жизни сообщает мне особые
силы, которые позволяют мне так спокойно и радостно, по-мальчишески радостно любить Вас и
так же радостно смеяться над всеми потугами человеческого общества определить мое настрое-
ние.
Нет, мое Солнышко, я считаю, что все сейчас прекрасно, и прекрасно не по каким- либо
арифметическим законам сохранения или траты энергии, а по законам великой экономики люб-
ви, совсем особым законам. Если бы я был собакой Вашей и свирепо набрасывался на всех про-
ходящих мимо Вас, я от этого только бы здоровел. Сейчас моя гордость, моя независимость —
это какой-то Ваш дар, и я тоже только здоровею.
Ах, как Вы великолепно, как замечательно отделили меня от колонии Горького, как Вы
заманчиво нарисовали мою могилу в колонии Горького. Совершенно верно, Солнышко, не нуж-
но, чтобы дети пожирали отцов своих только потому, что им хочется лопать. Я как раз так скло-
нен был думать, как и Вы, только я не сумел бы так точно и так страстно все это описать.
Какое замечательное все это письмо Ваше.