4_Makarenko

272

«Это напрасно! Знали бы Вы, как мало считаются с этим многие мои корреспонденты и с

какими просьбами обращаются ко мне! Один просил выслать ему в Харбин – в Маньчжурию

– пианино, другой спрашивает, какая фабрика в Италии вырабатывает лучшие краски, спра-

шивают, водится ли в Тирренском море белуга, в какой срок вызревают апельсины и т.д. и

т.д.».

И в письме от 9 мая 1928 г.:

«Позвольте дружески упрекнуть Вас: напрасно Вы не хотите научить меня, как и чем мог бы

я Вам и колонии помочь. Вашу гордость борца за свое дело я также понимаю, очень понимаю!

Но ведь дело это как-то связано со мною, и стыдно, неловко мне оставаться пассивным в те дни,

когда оно требует помощи»...

Когда Алексей Максимович приехал в июле 1928 г. в колонию и прожил в ней три дня,

когда уже был решен вопрос о моем уходе и, следовательно, и вопрос о «педологических»

реформах в колонии, я не сказал об этом моему гостю. При нем приехал в колонию один из

видных деятелей Наркомпроса

и предложил мне сделать «минимальные» уступки в моей

системе. Я познакомил его с Алексеем Максимовичем. Они мирно поговорили о ребятах, по-

сидели за стаканом чаю, и посетитель уехал. Провожая его, я просил принять уверения, что

никаких, даже минимальных, уступок быть не может.

Эти дни были самыми счастливыми днями и в моей жизни, и в жизни ребят... Я, между

прочим, считал, что Алексей Максимович – гость колонистов, а не мой, поэтому постарался,

чтобы его общение с колонистами было наиболее тесным и радужным. Но по вечерам, когда

ребята отправлялись на покой, мне удавалось побывать с Алексеем Максимовичем в близкой

беседе. Беседа касалась, разумеется, тем педагогических. Я был страшно рад, что все коллек-

тивные наши находки встретили полное одобрение Алексея Максимовича, в том числе и

пресловутая «военизация», за которую еще и сейчас покусывают меня некоторые критики, и

в которой Алексей Максимович в два дня сумел разглядеть то, что в ней было: небольшую

игру, эстетическое прибавление к трудовой жизни, жизни все-таки трудной и довольно бед-

ной. Он понял, что это прибавление украшает жизнь колонистов, и не пожалел об этом.

Горький уехал, а на другой день я оставил колонию. Эта катастрофа для меня не была аб-

солютной. Я ушел, ощущая в своей душе теплоту моральной поддержки Алексея Максимо-

вича, проверив до конца все свои установки, получив во всем его полное одобрение. Это

одобрение было выражено не только в словах, но и в том душевном волнении, с которым

Алексей Максимович наблюдал живую жизнь колонии, в том человеческом празднике, кото-

рый я не мог ощущать иначе, как праздник нового, социалистического общества. И ведь

Горький был не один. Мою беспризорную педагогику немедленно «подобрали» смелые и пе-

дологически неуязвимые чекисты и не только не дали ей погибнуть, но дали высказаться до

конца, предоставив ей участие в блестящей организации коммуны им. Дзержинского.

В эти дни я начал свою «Педагогическую поэму»

. Я несмело сказал о своей литератур-

ной затее Алексею Максимовичу. Он деликатно одобрил мое начинание... Поэма была напи-

сана в 1928 г. и... пять лет пролежала в ящике стола, так я боялся представить ее на суд Мак-

сима Горького. Во-первых, я помнил свой «Глупый день» и «не написан фон», во-вторых, я

не хотел превращаться в глазах Алексея Максимовича из порядочного педагога в неудачного

писателя. За эти пять лет я написал небольшую книжонку о коммуне Дзержинского и... тоже

побоялся послать ее своему великому другу, а послал в ГИХЛ. Она два с лишним года про-

лежала в редакции, и вдруг, даже неожиданно для меня, ее напечатали. Я не встретил ее ни в

одном магазине, я не прочитал о ней ни одной строчки в журналах или газетах, я не видел ее

в руках читателя, вообще эта книжонка как-то незаметно провалилась в небытие

. Поэтому я

был несколько удивлен и обрадован, когда в декабре 1932 г. получил из Сорренто письмо,

начинающееся так:

«Вчера прочитал Вашу книжку «Марш тридцатого года». Читал с волнением и радо-

стью...»