4_Makarenko

268

самый так называемый мир, слышал шум торговли, видел разряженных бар, болтающих ин-

теллигентов, видел их дворцы и «квартиры»... и, тем больше ненавидел все это, чем меньше

об этом «мире» говорили жители ночлежки...

Мой товарищ Орлов

, народный учитель, с которым я был на спектакле, выходя из теат-

ра, сказал мне:

– Надо этого старичка уложить в постель, напоить чаем, укрыть хорошенько, пускай от-

дыхает, а самому пойти громить всю эту... сволочь...

– Какую сволочь? – спросил я.

– Да вот всех, кто за это отвечает.

«На дне» прежде всего вызывает мысль об ответственности, иначе говоря, мысль о рево-

люции. «Сволочи» ощущаются в пьесе как живые образы. Вероятно, для меня это яснее, чем

для многих людей, потому что вся моя последующая жизнь была посвящена тем людям, ко-

торые в старом мире обязательно кончали бы в ночлежке.

А в новом мире... здесь невозможно никакое сравнение. В новом мире лучшие деятели

страны, за которыми идут миллионы, приезжают в коммуну им. Дзержинского, бывшие кан-

дидаты в ночлежку показывают им производственные дворцы, пронизанные солнцем и сча-

стьем спальни, гектары цветников и оранжереи, плутовато-дружески щурят глаза в улыбке и

говорят:

– А знаете что, Павел Петрович?

Мы эту хризантему вам в машину поставим, честное

слово, поставим. А только дома вы ее поливайте.

– Убирайтесь вы с вашей хризантемой, есть у меня время поливать...

– Э, нет, – возмущается уже несколько голосов, – раз вы к нам приехали, так слушайтесь.

Понимаете, дисциплина…...

Но так получается теперь, когда ответственность «общества» реализована в приговоре

революции. А тогда получалось иначе. Предреволюционное мещанство хотело видеть в пье-

се только босяков, бытовую картину, транспарант для умиления и точку отправления для

житейской мудрости и для молитвы: «Благодарю тебя, господи, что я не такой, как они». Са-

мое слово «босяки» сделалось удобным щитом для закрывания глаз на истинную сущность

горьковской трагедии, ибо в этом слове заключается некоторое целительное средство, в нем

чувствуется осуждение и отграничение...

Максим Горький сделался для меня не только писателем, но и учителем жизни. А я был

просто «народным учителем», и в моей работе нельзя было обойтись без Максима Горького.

В железнодорожной школе, где я учительствовал, воздух был несравненно чище, чем в дру-

гих местах; рабочее, настоящее пролетарское общество крепко держало школу в своих руках,

и «Союз русского народа» боялся к ней приближаться. Из этой школы вышло много больше-

виков

И для меня, и для моих учеников Максим Горький был организатором марксистского

мироощущения. Если понимание истории приходило к нам по другим путям, по путям

большевистской пропаганды и революционных событий, по путям нашего бытия в особен-

ности, то Горький учил нас ощущать эту историю, заражал нас ненавистью и страстью и еще

большим уверенным оптимизмом, большой радостью требования: «Пусть сильнее грянет бу-

ря!»

Человеческий и писательский путь Горького был для нас еще и образцом поведения. В

Горьком мы видели какие-то кусочки самих себя, может быть, даже бессознательно мы видели

в нем прорыв нашего брата в недоступную для нас до сих пор большую культуру. За ним нуж-

но было броситься всем, чтобы закрепить и расширить победу. И многие бросились, и многие

помогли Горькому...

Бросился, конечно, и я. Мне казалось некоторое время, что это можно сделать только в

форме литературной работы. В 1914 г. я написал рассказ под названием «Глупый день»

послал Горькому. В рассказе я изобразил действительное событие: поп ревнует жену к учи-

телю, и жена, и учитель боятся попа; но попа заставляют служить молебен по случаю откры-

тия «Союза русского народа», и после этого поп чувствует, что он потерял власть над женой,

потерял право на ревность, и молодая жена приобрела право относиться к нему с пре-