212 / 354
210
завистливыми глазами она следит за человеческим светлым днем и неуклонно, со злобной
последовательностью требует от него страшной расплаты. От былой безразличности фатума у
Лермонтовкой судьбы не осталось и следа. Его судьба обладает зорким взглядом и кровожадной
неразборчивостью: она требует расплаты за каждый светлый день. Николаевская среда
уничтожила эти светлые дни, не разбираясь почти в их индивидуальной ценности. Она рукой и
самого Николая I, и его жандармов и помещиков громила всю Россию, все ее живые силы –
подряд, огулом; естественно, под ее удары должен был попадать и попадал «каждый светлый
день», каждая крупица человеческой жизни. Никакого равенства счастья и несчастья, равенства
так на так не было в николаевском обществе; выигрыш всегда был на стороне несчастья, горя и
разорения.
Жизнь самого М. Ю. Лермонтова – короткая юношеская история оскорбления, гонения и
горечи оборвалась на 26 –м году. Жизнь бурно–радостного, светлого, мажорного и могучего А. С.
Пушкина была отравлена этой судьбой от первого сознательного движения до последнего
страдания. Жизнь Тараса Шевченко, жизнь всего культурного первого русского соцветия, так же
как и жизнь десятков миллионов крепостных, – все это одинаково мрачная картина тогдашней
судьбы, совершенно несклонной подражать слепо справедливому балансу счастья и несчастья.
Но судьба продолжала жить дальше, она сохранила в себе от николаевского времени много
предначертаний. Судьба Анны Карениной – это и
есть тот же мучительный процесс расплаты за
«каждый светлый день иль сладкое мгновенье». Но судьба эпохи Анны Карениной кое –чем и
отличается от лермонтовского портрета. И здесь бухгалтерский баланс выведен с сальдо в пользу
горя и
отчаяния, но, в отличие от М. Ю. Лермонтова, Л. Н. Толстой рекомендует и средство
сопротивления жестокой судьбе.
В дни Лермонтова вопрос о счастье просто не ставился. Мы знаем для этого времени
единственную идиллию – «Старосветские помещики». Это картина счастья, но какое это счастье
– жалкое, пустое, нищенское. Только судьба – Плюшкин, только жадная, отупевшая и
действительно отвратительная жизнь могла раздавать своим любимцам подобные подарки –
уродцы человеческой радости.
У Л. Н. Толстого более справедливая бухгалтерия. Посредственная добродетель, отличная
от искренней светлой страсти, создает одинокое и, в сущности, эгоистическое осмотрительное
балансирование – вот путь, наиболее выгодный перед лицом судьбы. Та же идея в виде, пожалуй,
еще более выраженном, – в «Отце Сергии». Не страсть, не активная жизненная борьба, а
прозябание в мелких, терпеливых сопротивлениях, в будничном, ежедневном пресмыкательстве
перед нуждой – вот премудрая покорность, способная уберечь человека на тонкой грани между
большим счастьем и большим несчастьем.
Л. Н. Толстой ощущал переходное время от тупой и кровожадной судьбы дворянской
России к такой же беспощадной, но технически более европейской судьбе эпохи буржуазного
расцвета, уже не громящей жизнь подряд и огулом, а вооруженной некоторой системой учета,
бухгалтерским аппаратом и картотекой. Если М. Ю. Лермонтов не видел никакой защиты против
судьбы, если даже Пушкин утверждал, что «от судеб защиты нет», то Л. Н. Толстой в полном
согласии со стилем новой эпохи видит эту защиту в расчетливо –коротком шаге отдельного
человека, в той самой аккуратной политике, которая, с одной стороны, требовала от человека
добра, а с другой стороны, советовала: не противься злому злом. В сущности, это была политика
примирения с судьбой, полного отказа не только от сопротивления, но даже от протеста.
Политика эта не увенчалась успехом. Конец XIX в. в русской литературе начался ужасом
Достоевского и окончился ужасом Андреева. У Достоевского ужас перед человеческой судьбой
выразился в картинах самого гибельного развала, гниения человеческой личности, развала
безысходного, кровоточащего, отчаянного. Это гибель той самой личности, которая так долго, так
покорно подставляла голову