123
Уже по тому, как торжественно произнес бригадир название должности Остапчина,
можно было заключить, что Остапчина в бригаде любят и относятся к нему немножко
насмешливо. И сам Александр Остапчин, услышав свою фамилию, мигнул, повернулся к
бригадиру, положил голову на кулаки, поставленные один на другой. У Остапчина большие
карие, красивые глаза, чуть-чуть подернутые веселой, маслянистой влагой.
- Совсем человек как человек — и токарь неплохой, и в десятом классе, и
помбригадира, и прочее. Настоящий человек, а только одна беда: трепач. Ох, и трепаться же
любит, прямо хлебом не корми, а дай поговорить. И хоть бы дело говорил, а то язык говорит,
а он за языком бегает, остановить не может и на правильную линию пустить тоже не может.
И по сторонам не смотрит: свой, чужой, совсем посторонний — ему все равно; он говорит и
непременно загнет куда-нибудь. Всей бригадой удержать не можем. Мечтает: прокурором
буду. Так разве можно, чтобы прокурор за собой не смотрел? Прокурор если что скажет, так
все к делу, да перед этим два раза подумает. А нашему Александру всегда нянька нужна,
чтоб его за полы хватала.
Остапчин не смутился, не обиделся, его глаза по-прежнему смотрели на Нестеренко,
улыбались дружески, но в какой-то, еле заметной степени и нахально. Он как будто был
даже доволен, что у него есть такой интересный недостаток, и тоном полудетского каприза
возразил:
- А что я такое когда говорил?
- А помнишь, приехала к нам женщина из Наркомпроса. А ты ей такого натрепал, что
она чуть не плакала.
- Правду говорил.
- Правду? Правду говорить тоже к месту нужно. Она приехала познакомиться с нашей
жизнью, может, и поучиться хотела, значит, у нее где-то там натерло, а ты речь... прямо с
горы: ничего вы, наркомпросовцы, не понимаете, все путаете, даром хлеб едите. Она потом
спрашивает, кто это такой? А я ей, конечно, ответил: не обращайте внимания, так себе,
новенький, еще не отесался.
Колонисты расхохотались. Остапчин смущенно отвернулся, но глаза его даже в этот
момент не потеряли своей влажной улыбки.
- Санчо Зорин, во! Он — сам видишь, какой!
И действительно, Санчо был виден, как бывает виден насквозь ясный апрельский
день. Услышав свое имя, он немедленно взобрался с ногами на стул. А бригадир сказал ему с
добродушной строгостью:
- Чего ты с ногами на стул залез? Чернявин, он назначается твоим шефом, давно тебя
ждет. Будет твоим шефом, пока ты получишь звание колониста. Будет тебя всему учить и на
общем собрании докладывать на звание колониста. Человек он горячий, а только не всегда
справедливый бывает. Если ему вожжа попадет под хвост, так никакого удержу нет. Ты на
это не обращай внимания.
Игорь кивнул и засмотрелся на Зорина. А Зорин уже кивал ему, и моргал, и всем
лицом рассказывал о чем-то. Лицо у него было острое, живое, быстрое. В течение одной
секунды он успевал отозваться на все впечатления, всем ответить и у всех спросить. И сейчас
каким-то чудом он успел показать бригадиру, что он благодарен ему за правду и постарается
поменьше горячиться, что он видит любовь к себе всей бригады и отвечает ей такой же
любовью, что он поможет Чернявину сделаться хорошим колонистом и что Чернявин не
должен робеть. Это лицо больше рассказывало о Зорине, чем мог о нем рассказать бригадир.
Нестеренко перешел к другим, их было еще шесть человек, все юноши
шестнадцати — восемнадцати лет. Нестеренко всех их признал хорошими мастерами,
прекрасными товарищами и колонистами, но в каждом отметил и недостатки,
отметил в упор, улыбаясь сдержанно, выбирая и округляя слова, но в то же время не
скрывая и досады, требовательной и въедливой. Лиственному Сергею он