233 / 370
231
- Все равно не выйдет, — говорит Семен Касаткин, но покорно пускает свой сложный
станок, и снова они стоят над станком и с замиранием сердца ожидают.
По цехам заходили контролеры: Мятникова, Санчо Зорин, Жан Гриф. В руках у них
шаблоны, образцы и прочая точная механика. Между колонистами поселилось и прижилось
новое слово «сотка». На втором этаже завертелся круглошлифовальный «Келенбергер», на
который Александр Остапчин и Похожай распространили весь запас любви и заботы, какой
только может поместиться в душе колониста. Шлифовка валиков и здесь производилась
сначала с ежеминутной проверкой шаблоном. Через две недели Похожай научился слово
«сотка» произносить без всякого почтения.
- Что прикажете? Снять на полсотки? Есть, товарищ инструктор...
Похожай пускает станок и чуть-чуть склоняется к нему: его глаза, его нервы, его
пятые, шестые и десятые чувства — все сосредоточилось на подсчете бесконечно малых
движений станка,— и вот хитрый, удирающий, неуловимый момент пойман. Похожай
выключает станок и протягивает инструктору деталь!
- Есть на полсотки, товарищ инструктор! Получайте.
Завод разворачивается: уже в кладовых некоторые полки заполнены деталями, уже
стружек стало выметаться из цехов полные ящики, уже и в совете бригадиров стали
поругивать деревянные модели и просили молодого инженера Комарова дать объяснения.
Комаров пришел с розоватым оттенком на обычно бледных ланитах и отбивался:
- Все, что можно было сделать в инструментальном цехе, сделано. Осталось еще
сорок приспособлений, они будут готовы через неделю. Лимитирует сталь номер четыре,
которую Соломон Давидович обещал...
Колонисты слушают Комарова, верят ему и уважают его, а все-таки спрашивают:
- Почему, когда привезли сталь номер четыре, так она два дня лежала в кладовой, а
потом только догадались ее выписать?
- А почему чертежи кондуктора для детали сто тринадцатой с ошибкой?
Комаров краснеет еще больше и посматривает на Воргунова, а Петр Петрович
говорит:
- Ага? Что ж вы на меня смотрите? Вы на них смотрите!
Филька Шарий сидит, как обыкновенно, на ковре и тоже высказывается:
- Это потому все, что Иван Семенович слишком много внимания... это... слишком
много внимания Надежде Васильевне...
- Филька, — возмущается Торский, — что это такое, в самом деле! Всегда тебя
выгонять нужно из совета!
Филька надувает губы и отворачивает лицо: он еще не помнит, чтобы к нему
относились справедливо. Но и у Комарова положение после Филькиного выступления не из
легких. Он быстро перебирает в руках инструментальные бумажонки и бормочет…
- Я не могу... такие разговоры... Я назначен работать, а не выслушивать...
Бригадиры дипломатически смотрят на окна, у Оксаны чуть-чуть вздрагивают губы.
Захаров поправляет пенсне.
Вечером Комаров пришел к Захарову с заявлением об уходе. Захаров положил
заявление перед собой и разглядывает почерк Комарова недоверчивым взглядом:
- Это не нужно, Иван Семенович!
- Как не нужно? Какое они имеют право... в личные дела…
- Да что ж тут такого? В наших личных делах нет ничего позорного. Все знают, что вы
влюблены в Надежду Васильевну, все вам сочувствуют, радуются, а Филька, конечно, ничего
не понимает в этих делах.