348 / 370
346
Это было в июле. А в августе снова привели Ваську Корнеева. Когда ушел
милиционер, Васька стал перед столом и уже приготовил обиженно пренебрежительную
рожу, но он ошибся: теперь в моей душе и капельки не осталось «педагогического подхода»
и не боялся я Васькиной хмурости.
- Можешь уходить на все четыре стороны. Пожалуйста!
Я широко открыл дверь кабинета, выводящую прямо во двор.
Его голубые глаза трепетно ожили, он глянул на меня с испуганным удивлением.
- Уходи, — повторил я, — уходи!
Он протянул вперед подставленную ковшиком просительную руку:
- Товарищ заведующий! Куда же я пойду?
- Куда хочешь!
На его лице, как и тогда, заиграли блатняцкие жалобные мускулы, кулак приблизился
к груди.
- Как же это можно... человека... на все четыре стороны? Пропадать, значит? Да?
Пропадать?
У меня не было к нему никакой жалости:
- Пропадай! Какой ты человек? Распелся тогда: буржуи его обидели! А потом взял и
обокрал товарищей! Какой ты человек? Ничего жалобную рожу корчить, иди к чертям! На
волю! Пожалуйста!
2
Он вышел на высокое крылечко, но не спустился вниз по ступеням, а прислонился к
перилам, задумался. Я закрыл дверь. Через полчаса она потихоньку открылась, и Васька влез
в кабинет. Так же тихо Васька прикрыл ее и остался там, у двери. Я спросил его минут через
десять:
- Чего тебе нужно?
Он решительно шагнул к столу:
- Товарищ заведующий! Помните, говорили: «доктором будешь»? Помните?
- Нет.
- Товарищ заведующий! Будь я гад, на части разорвусь... что хотите! Я понимаю: вам,
конечно, не мед, если вот такие, как я... с кузницей! А только... землю буду есть, а доктором
буду! Вот увидите!
Я прислушался. В его голосе ничего не было блатного, никакой романтики. На меня
смотрели страстные и жадные человеческие глаза.
- Ступай в спальню, — сказал я. И он поспешно, с деловой озабоченностью метнулся
к дверям.
* * *
С тех пор прошло много лет. Васька Корнеев давно окончил медицинский институт
и... исчез из моего поля зрения. В то время когда другие колонисты, уйдя из колонии,
совершая и первые, и вторые, и последующие свои жизненные марши – то в вузах, то в
Красной Армии, то на фабриках и заводах, — всегда вспоминали и меня, и колонию, писали
письма, приезжали на свидания, Корнеев просто потерялся в просторных границах СССР, и
даже слухов о нем доходило мало. Глухо, с промежутками в два-три года, из десятых уст
доносились неясные отрывки Васькиной биографии, назывались города, поезда, пароходы,
где Ваську встречали, — это все.
Я имел право обижаться на него, но в то же время всегда помнил, что и в колонии
Васька не отличался нежностью. Свое обещание сделаться доктором он выполнял с великим,
совершенно героическим напряжением. И в грамотности и в развитии он далеко отстал от
сверстников, каждый абзац каждого учебника он брал медленной, непосильной осадой - в
поте лица, в бесконечном повторе, на границе изнеможения. И улица, и бродяжничество, и
«воля», и недоверие к людям, рецидив дикого, хмурого одиночества всегда тянули Ваську
куда-то назад. Я видел, с каким отчаянным, молчаливым упорством Васька совершал работу
преодоления.