8 / 186
6
«большой политике памяти» и «злоключениях маленького человека»
(взятых по-отдельности). Широкое распространение получило выражение
«историческая память»
2
, которая принадлежит как бы не отдельным
живым людям, но определенной исторической общности
3
. При этом
нивелируется очень важный момент trauma и memory studies – их
саморефлексия относительно механизмов конструирования сообществ
(«историческая память» фиксирует их как данность). Человек оказывается
уже заранее в них включен, жестко вписан в некую важную традицию.
Проблемы разрывов и неустойчивости границ между прошлым и
настоящим, сложности артикуляции этической позиции или телесных
ощущений стираются в пользу задач укрепления «коллективной
идентичности»
4
, под которой подразумеваются не столько сообщества
среднего уровня (семья, поколение, профессиональная и локальная
общность), сколько макрообъединение (нация). Специфика культурных
медиумов (нарратива, фото, устных свидетельств и т.д.) при этом также
оказывается за рамками анализа. «Историческая память» все чаще
становится оценочным концептом, подчеркивающим легитимность и
Ушакин С.
Отстраивая историю: советское прошлое сегодня // Неприкосновенный
запас. 2011. №6. С. 10-16 и др. Важно отметить, что эти авторы рассматривают пока
совершенно разные сюжеты и не пытаются выстроить какую-либо общую линию.
Многие из них ориентированы на европейские memory studies: исследования немецких
и французских историков (А. Ассман, П. Нора и др.). В этом контексте американская
историография интересна, во-первых, большей нацеленностью на общие
концептуальные проблемы, а во-вторых, своим интересом к активной трансформации,
современным гибридам памяти и травмы.
2
Например, см.:
Мазур Л.Н.
Образ прошлого: формирование исторической памяти //
Известия Уральского федерального университета. Серия 2. Гуманитарные науки. 2013.
№3. С. 243-256;
Ростовцев Е.А., Сосновский Д.А.
Направления исследований
исторической памяти в России // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2.
История. 2014. №2. С. 106-126; и др.
3
О сложных взаимоотношениях истории и памяти в европейской и американской
историографии написано очень много. Так, например, известный американский
специалист по исторической эпистемологии А. Мегилл отмечает: «История и память
резко отличны, что, прежде всего, проявляется в радикально различных историях,
которые помнят разные люди или группы. Границы между историей и памятью не
могут быть установлены точно. В отсутствие единственного, бесспорного авторитета
или структуры напряженность между историей и памятью не может быть снята. <…>
Между историей и памятью остается граница, которую время от времени можно
пересечь, но которую никто не может и не должен хотеть устранить».
Мегилл А.
Историческая эпистемология. М.: Канон+, 2007. С. 168-169.
4
Макаров А.И. Малинова О.
Россия и «Запад» в ХХ в.: трансформация дискурса о
коллективной идентичности. М.: РОССПЭН, 2009;
Морозов В.Е.
Россия и Другие:
идентичность и границы политического сообщества. М.: Новое литературное
обозрение, 2009 и др.