191 / 354
189
– Знаю.
– Знаете? Хорошо.
Алеша подошел к лампе.
– От марксизма это очень далеко. Ну, слушайте, три строчки: «В самом характере самоеда
больше твердости и настойчивости, но зато меньше и нравственной брезгливости, – самоед не
стесняется при случае эксплуатировать своего же брата, самоеда».
Алеша закрыл книжечку, спрятал ее в карман, снова сел на свою табуретку. Полковник
молчал. Алеша опять положил подбородок на руки и заговорил, присматриваясь к акациям у
штаба:
– Как счастливо проговорился автор, просто замечательно. Дело коснулось людей
некультурных, правда? И сразу стало очевидно: чтобы эксплуатировать своего брата, нужно все –
таки не стесняться. Не стесняться, – значит, отказаться от чести. Здесь так хорошо сказано –
«нравственная
брезгливость»! Представьте себе, господин полковник: этот
самый дикарь, у
которого нет нравственной брезгливости и который не
стесняется эксплуатировать своего брата,
вдруг заговорит о чести. Ведь,
правда, смешно? Дорогой полковник! Так же смешно выходит и у
вас.
Полковник поднял лицо:
– Сравнение натянутое: я никого не эксплуатирую.
– Врете. Вы вскормлены, воспитаны, просвещены на эксплуатации. Я ни разу не
позавтракал, когда учился в реальном училище. Спросите, сколько из заработка моего отца
перешло в вашу семью? Пусть пять рублей в год. Значит, пятьдесят завтраков – моих. У вашего
отца, как видите, тоже не нашлось нравственной брезгливости, и, как видите, он тоже не
стеснялся. И вы сегодня не стесняетесь: собираетесь меня убить и пришли доказывать, что у меня
нет чести. А ведь вы, именно вы, отнимали у меня такой пустяк, как ученический завтрак.
Полковник встал, начал застегивать шинель.
– Да! Нам говорить не о чем. Я вам – о чести, а вы мне – о завтраках. О России говорить и
совсем уж не стоит.
– Россия! Как вы не понимаете? Россия уже сотни лет хочет вас уничтожить, а сейчас
уничтожит. Она уже сказала вам: «Пошли вон!» – Алеша тоже поднялся у окна.
Троицкий застегнул шинель и почему–то опять опустился на табуретку. Алеша продолжал:
– А о чести, поверьте, я больше вашего знаю. Я был в боях, был ранен, контужен. Я знаю,
что такое честь, господин Троицкий. Честь – это как здоровье, ее нельзя придумать и притянуть к
себе на канате, как это вы делаете. Кто с народом, кто любит людей, кто борется за народное
счастье, у того всегда будет и честь. Решение вопроса чрезвычайно простое.
Полковник захохотал:
– Согласен с такой формулой. Так народ–то с кем? Куда вы забежали с вашей Красной
гвардией, товарищ большевик? Разве не народ выбросил вас из города? И выбросит из России!
Но Алеша уже не слушал. Полковник еще что–то говорил, а Алеша засмотрелся на
чудесную картину. Происходила смена часового. Подошли пять человек с винтовками, шли они
попарно, а разводящий – слева, как полагается. Часовой странно затоптался на месте, как будто
начал танцевать. Алеша вдруг понял, почёму он танцует. Пришедший караул был не в шинелях, а
в пиджаках, подпоясанных ремнями, только разводящий был в шинели, а когда он немного
повернул лицо, Алеша узнал Степана Колдунова. Караул подошел к часовому и остановился.
Степан что–то говорил, часовой стоял неподвижно и слушал. Алеша повернул лицо к Троицкому,
перебил его:
– Если вы хотите полюбоваться единством русского народа, идите сюда...
Полковник подскочил к окну и замер, видно – он не сразу понял, что происходит. Часовой
сделал шаг влево, и на его место стал красногвардеец с