189 / 354
187
сущности, формальное. А я хочу выяснить ваши мотивы: очень возможно, что смогу добиться
менее сурового приговора, хотя должен сказать, что надежды на это минимальные. Не скрою от
вас: для меня тоже важно кое–что... уточнить... для себя, так сказать. Я прекрасно понимаю, что,
переходя к большевикам, вы не преследуете материальных выгод, так же точно, как и я не
преследую, оставаясь верным... присяге и России. Одним словом, мы можем говорить как
культурные люди, по каким–то причинам оказавшиеся в противоположных... э... станах. Конечно,
ваше положение, близкое к смертному приговору, трагично, я понимаю, но и мое положение не
так уж блестяще – здесь можно говорить откровенно. Вы, например, у полковника выразились в
том смысле, что мы... умираем. Видите?
Троицкий говорил медленно, негромко, очень просто и серьезно, согнувшись на табурете,
глядя на коптилку–лампочку. В паузах он медленно стряхивал мизинцем пепел с папиросы и
складывал губы трубочкой, выпуская дым. Папироса у него была худая, – когда он затягивался,
она худела еще больше.
По–прежнему глядя в окно, Алеша ответил так же серьезно:
– Вы ошибаетесь: мой переход к большевикам объясняется материальными
соображениями, так же как и ваша верность... буржуазии.
– О, да! Я знаю, вы любите этим щеголять: мы–де материалисты. Я не в том смысле сказал.
В сущности, вы настоящие идеалисты, поскольку вы боретесь за какое–то там человеческое
счастье, счастье будущих поколений, и готовы для этого жертвовать вашей, так сказать,
сегодняшней жизнью. В сущности, это самый настоящий идеализм.
– Все равно вы ошибаетесь, – сказал Алеша и положил подбородок на руки. Часовой,
привлеченный огоньком лампочки, стоял прямо против окна и глядел в комнату, но нельзя было
разобрать выражение его лица. – Я не борюсь только за счастье будущих поколений, я борюсь за
свое счастье.
– За ваше личное?
– Да, за мое личное.
– Но вот вы сейчас арестованы, и вам угрожает смерть.
– Я и не сказал вам, что завоевал счастье. Я только еще борюсь за него. А в борьбе
возможны неудачи и случайности. Из –за этого нельзя же отказываться от борьбы?
– Бесчестно – отказываться?
– Да... нет... Просто... нельзя, нет смысла, понимаете?
Полковник круто повернулся к Алеше:
– Не понимаю. Объясните, пожалуйста.
На лицо полковника упал свет фонарей штаба, свет плохой, запятнанный тенями деревьев.
Лицо Троицкого казалось мертвенным и измятым, только один глаз поблескивал. Алеша
мечтательно откинул голову на подставленную к затылку руку и улыбнулся:
– Вы сказали: два культурных человека. Но у нас с вами нет ничего общего. Настоящая
культура вам неизвестна. У вас – культура неоправданной жизни, культура внешнего
благополучия. Я тоже к ней прикоснулся и даже был отравлен чуть–чуть. Вы не понимаете или не
хотите понять, что так жить, как жили... ну хотя бы рабочие на Костроме, нельзя, обидно. Возьмем
отца или мать – моих: это нельзя простить. И я не могу жить, если рядом будет Пономарев, или
Карабакчи, или ваш отец, или вы. Ваше существование, ваш достаток, ваша гордость, ваши
притязания руководить жизнью оскорбительны. Будет моим личным счастьем, если вокруг себя,
среди народа я не буду встречать эксплуататоров.
– Позвольте. Вы выражаетесь точно, и я не обижаюсь. Но ведь люди так жили миллионы
лет, без этих ваших... идей и без вашего Ленина.
– Миллионы лет люди жили и не зная грамоты, огня, сытости. Попробуйте жить теперь без
этого. Я думаю, что люди ни за что не откажутся и от электричества, и от медицины. Человек
растет, господин полковник. Еще сто лет назад люди терпели оспу, вчера они терпели эксплуата-
торов, а завтра не будут. Мы с вами люди