150 / 370
148
Мне хочется объяснить поведение критика. И как бы я ни хотел быть к нему
снисходительным, объяснения напрашиваются самые печальные: и критик не способен,
элементарно не способен разобраться в художественном произведении, или он сознательно,
нарочито искажает мою работу. Какая из этих двух возможных причин заставила, например,
скрыть от читателя страницу, предшествующую сцене прощанья. На этой границе
совершенно ясно объясняется отношение старика Теплова к войне.
« - Поехали воевать, значит?.. Напрасно на немцев поехали. Надо было на турок.
- А что нам турки сделали?
Семен Максимович редко улыбался, но сейчас провел рукой по усам, чтобы скрыть
улыбку.
- На турок надо было. Война с турками легче. Смотришь, и победили бы.
- И немцев победят.
- На немцев и кишка тонка, и царь плохой. С таким царем нельзя на немцев. У них
царь с какими усами, а наш на маляра Кустикова похож. Сидел бы уж тихо...»
Я отдаю себе отчет в том, что такое высказывание старого рабочего удовлетворить
критика не может. Он, конечно, потребует, чтобы в словах рабочего были на местах все
формулы политического определения империалистической войны, чтобы старик в 14-м году
высказывался в тех самых словах, в которых мог высказываться только Ленин. Но все-таки...
хотя бы миниатюрное внимание на это место критик обратить должен. Разве в этих словах
выражается шовинизм? Разве здесь не высказано глубокое презрение к царю, к войне, к
дипломатии?
Критик не хочет замечать и других мест, расположенных буквально по соседству со
сценой прощанья. Я принужден привести из этих абзацев несколько отрывков. Они
расположены на левом столбце страницы, а сцена прощанья на правом:
«Война тяжелой, неотвязной былью легла на дни и ночи людей, былью привычной,
одинаковой вчера, сегодня и завтра. Дни проходили без страсти и люди умирали без
подвига...
Тихо плакали на Костроме матери в своих уединенных уголках, ожидая прихода
самого радостного и самого ужасного гостя того времени, — почтальона, ожидали, не зная,
что он принесет, письмо от сына или письмо от ротного командира. Иногда переживания
матерей становились определеннее, это тогда, когда приезжал сын, искалеченный или
израненный, но живой, и матери не знали, радоваться ли тому, что хоть немного осталось от
сына, или плакать при виде того, как мало осталось».
Пропускает критик и изображение сурового горя отца перед отъездом сына, и даже в
приведенном отрывке не видит, не читает и не понимает простых и ясных слов:
«...Отец вышел на двор, х о л о д н о миновал взглядом неудержимые, хоть и тихие
с л е з ы жены, п о з в о л и л Алеше поцеловать себя и т о л ь к о в этот момент улыбнулся
необыкновенной и прекрасной улыбкой, которую сын видел п е р в ы й р а з в ж и з н и » .
Трудно представить себе читателя, который не понял бы, что в своей улыбке, в своем
поведении отец преследовал только одну цель: поддержать мужество сына, не смущать его
выражением горя, не унизить и свое человеческое достоинство. Читатель тем более должен
это понять, что он уже знаком с гордой и независимой натурой Теплова. Как может критик
не разобраться в самом характере диалога, в котором нет ни одного слова прямого:
«- Поезжай! К о г д а п р и е д е ш ь ?
- Не знаю точно, отец. Может быть, ч е р е з п о л г о д а .
- Ну, хорошо, приезжай через полгода».