151 / 370
149
Отец говорит не о войне, а о возвращении сына. Неужели критик так-таки и не
замечает в этом диалоге мужественной, суровой, ободряющей шутки. Неужели критик не
понимает, что так именно должны были или могли разговаривать уважающие себя люди в
минуты тяжелого, но неотвратимого горя. И неужели ничего не открывают критику
последние слова отца:
«Хорошего сына вырастили мы с тобой, мать. У м е е т о т в е т и т ь к а к с л е д у е т » .
Отец требует от сына мужества, совершенно необходимого в те времена, и сын это
мужество обнаруживает. И если бы критик слово «благодарный» не переделал на слово
«благородный», даже из его статьи читателю было бы ясно, за что сын благодарит отца.
Что я могу поделать? Я могу изображать жизнь такой, какой вижу ее.
Я не выдумал своих героев. В нашем рабочем классе, в русском народе я видел и
всегда вижу богатые силы, сложные личности, тонкие движения ума и сердца. Я знаю свой
народ прекрасным, сильным, способным на подвиг и мужество. И таким я изобразил старого
Теплова. Он суровый, гордый, умный человек. Он, правда, не знает того, что знает критик в
1938 г., но он умеет проводить своего сына на войну, в которую сам не верит, но которую
принужден признать как явление неизбежное. Критик нечаянно или нарочно объявляет
старого рабочего «исступленным шовинистом», а проводы сына — «ликованием и
радостным событием». Что я могу поделать?
Так же удачно и так же основательно критик находит шовинизм и в других случаях.
Он, например, выписывает и, конечно, подчеркивает:
«Прянский полк развертывался в два полка военного времени. Рядом с безусыми
кадровиками выстраивались люди постарше, усатые и бородатые, с лицами и шеями,
обожженными на жатве, с волосами, выгоревшими на солнце. Они с испуганным вниманием
выслушивали командные слова. Распорядительные, пружинные, упоенные властью унтера
покрикивали на них б е з з л о б ы , б о л ь ш е р а д у я с ь и к о к е т н и ч а я , чем беспокоясь.
Прапорщики запаса в новеньких погонах, в свежих ремнях и «шарфах» гуляли по тротуарам,
женские и мальчишеские взгляды со всех сторон провожали их, и им не хотелось думать о
будущих боях, которых, может быть, и не будет».
«Теперь уже офицеры шли по тротуарам, окруженные грустными женщинами,
улыбались и шутили. Когда солдаты допели до рискованного места, капитан крикнул
высоким радостным тенором:
- Отставить!
Солдаты поправили винтовки на плечах и у х м ы л ь н у л и с ь н а в е с е л о г о
к а п и т а н а » .
В этой сцене критик тоже нашел шовинизм. Критик готов утверждать, что дело
происходило не так. А как? Солдаты не могли ухмыльнуться, капитан не мог командовать
радостным тенором, унтера не могли кокетничать? А как же было?
Что я могу поделать? Я попытался нарисовать картину первых дней войны, дней
мобилизации. В эти дни можно было увидеть самую сложную смесь из остатков
патриотизма, ошеломленности, мужества, страха, бездумья, покорности, игры... Как умею, я
нахожу краски для этой сложной картины. Красная Армия не пойдет на войну с похабной
песнью, а царская армия могла их петь. Красные командиры, отправляясь на войну, будут
думать о предстоящих боях, о победе, стремиться к победе, царские прапорщики старались
не думать о боях, к о т о р ы х , м о ж е т б ы т ь , и н е б у д е т . Но и тогда и солдаты и
офицеры все же оставались мужчинами, они могли улыбаться и шутить, они могли прятать
страх. Откуда у критика взялось такое пренебрежительное мнение о нашем народе: «Едва ли
даже пресловутый «герой»... столь бодро вел себя, отправляясь на фронт!» В этой фразе