156 / 370
154
Если уже говорить прямо, я мог и имел реалистическое право изобразить даже
рабочего-шовиниста, активного и слепого, созданного многочисленными листами социал-
шовинистических газет и собственной неспособностью разобраться в событиях. И такие
рабочие были, и довольно много. Они должны были интересовать меня и вас в особенной
степени, ибо из них было замечательно ярко видно значение классового чутья, на их жизни
можно было проследить и великолепное революционное влияние большевиков. Но я не
изобразил таких рабочих только потому, что в этом месте моя смелость дошла до пределов; я
все-таки боялся вас, «критик».
Я теперь вижу, что мой страх имел серьезные основания. Я хорошо сделал, что
ограничился тем комплексом средних настроений, который у Ленина называется
иммунитетом к шовинизму. Как нужно представлять себе этот иммунитет? Это еще не
пораженчество, вообще это не активный свод убеждений, это прежде всего безразличие к
завоевательным лозунгам, это отсутствие национального самомнения и национальной
ненависти. Таковы и мои герои. Даже Алеша, студент, потом офицер, не проявляет никаких
захватнических намерений, собственно говоря, стоит на позиции оборончества.
Оборончество могло происходить не только из шовинистических переживаний. Не
приходится теперь говорить о том, было отечество у пролетариата или не было, это
неизвестно. Но родина была, была та самая национальная гордость, о которой говорит и
Ленин. И, во всяком случае, было желание иметь родину, была тоска по родине, вполне
естественная даже и у рабочего человека, не говоря уже о юноше, получившем образование.
У Алеши эта тоска по родине была выражена сильнее, у отца — слабее, у рабочего Павла она
и в начале войны близка уже была к большевистским выражениям. В то же время идеи
пораженчества были исторически неожиданны, они не могли так легко быть усвоены
людьми, как это кажется критику. Ведь только в эти дни Ленин впервые бросил эти идеи в
широкие массы.
Вся эта ситуация не была простой, она всегда проходила конфликтный период,
период прояснения и становления, и у разных людей этот процесс был по-разному
мучителен и был разной длительности. Реальной ареной, на которой разрешался конфликт,
была, конечно, война. Критик чрезвычайно просто представляет себе проблему отношения к
войне: пораженчество — и все! Из текстов критика очень трудно представить себе, как он
сам относится к войне.
«Мы — патриоты своего народа, но это не значит, что всякую войну, какую только ни
вела в прошлом Россия, надо стремиться оправдать».
Это, конечно, поучительно сказано. И это легко сказать за письменным столом, через
20 лет после войны. Интересно, в каких бы выражениях эта самая мысль была сказана моим
критиком во время войны, в тот момент, когда он находится в действующей армии. Что
значит оправдать войну или не оправдать войну, если война не стоит, как подсудимый перед
письменным столом, а если война обрушилась на голову? Я приведу несколько мыслей
Ленина, из которых видно, с какой глубочайшей диалектикой Ленин мыслил о войне:
«Не саботаж войны, а борьба с шовинизмом...» (т. 49, с. 14).
«Отказ от военной службы, стачка против войны и т. п. есть простая глупость, убогая
и трусливая мечта о безоружной борьбе с вооруженной буржуазией...» (т. 26, с. 41).
«Но обещать людям, что мы можем кончить войну по одному доброму желанию
отдельных лиц, — политическое шарлатанство» (Соч., т. 31, с. 105).
«Войну нельзя кончить «по желанию». Ее нельзя кончить решением одной стороны.
Ее нельзя кончить, «воткнув штык в землю»...» (т. 31, с. 161).
Можно без конца продолжать этот список страниц — Ленин никогда не имел в своей
программе тот пацифизм, которым так пахнет от шаблона критика.
Стоит прочитать у критика такой абзац: