7_Makarenko

239

орнаментами культуры, так сказать, капиталистической, с маленьким креном в уголовщину.

Небольшая группа педагогов, людей обыкновенных и добродушных, по случайной

раскладке заняла этот скромный участок революционного фронта. Во главе группы был

Захаров, человек тоже обыкновенный. Необыкновенным и ошеломляющим в этом зачине

было одно: Октябрьская революция и новые горизонты мира. И поэтому Захарову и его

друзьям задача казалась ясной: воспитать нового человека! В первые же дни выяснилось, что

дело это очень трудное и длинное. Тысячи дней и ночей — без передышки, без успокоения,

без радости — пришлось пережить Захарову, но и после этого до нового человека оставалось

еще очень далеко.

К счастью, Захаров обладал талантом, довольно распространенным на восточной

равнине Европы, — талантом оптимизма, прекрасного порыва в будущее. В сущности, это

даже и не талант. Это особое, чисто интеллектуальное богатство русского человека, человека

со здоровой башкой и зорким глазом, умеющего различать ценности. До Октябрьской

революции этим богатством души и веры спекулировали хозяева жизни, обращая веру в

доверчивость, а оптимизм в беззаботность, расценивая эти качества как особые атрибуты

замечательного «русского» прекраснодушия.

И народная вера в разум, в цену ценностей, в истину и правду, в общем, была

выведена за границы практической жизни, в область легенд, сказаний и анекдотов,

приноровленных для развлечения. Оптимистической силе русского народа потом приделали

тульской работы ярлычок и написали на нем с самоуничижительным юмором: «Авось,

небось и как-нибудь». И осталось для оптимизма прилично нищенское место, над которым

можно было и посмеяться с европейским высокомерием, и поплакать с русской тоской.

В порядке не то высокомерия, не то тоски поставили на этом самом месте

беломраморный дворянский памятник и написали на нем вдохновенные слова поэта:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил, благославляя

Это и все, что осталось от великолепного русского оптимизма к началу двадцатого

века: наивность и умиление. Ибо только безгранично наивный человек не мог понять, что

светит в смиренной наготе. Люди более практические ухмылялись в бороды: русский

человек ограблен был весьма успешно, а по оптимизму своему даже и не обижался.

И только в 1917 г. неожиданное обнаружилось, что народный оптимизм есть нечто

гораздо более сильное и гораздо менее безобидное. Без всякого расчета на «авось» и «как-

нибудь», чрезвычайно основательно, с настоящей деловитостью, русский народ выгнал

старомодных эстетов «за Черное море», и очистилось место для новой эстетики и для нового

оптимизма.

Вероятно, в Западной Европе и до сих пор еще не могут понять, откуда у нас

взялись простота и уверенность действия? Советский человек показал себя не только

в пафосе загоревшихся глаз, не только в усилии волевого взрыва, но и в терпеливых

ежедневных напряжениях, в той черной, невидной работе, когда будущее начинает

просвечивать в самых неуловимых и тонких явлениях, настолько нежных, что