320 / 370
318
него жесткого тона. Когда я уезжал, он становился на капитанский мостик и получал право
наказывать. Когда я приезжал, я спрашивал: ну, как, ребята, у вас хорошо?
- Ничего, хорошо, но только вы так кричите: черт вас побери! А он тихо: черт вас
побери, ребята. Но хотя он и тихо говорит, но все-таки страшно становится.
Может быть различие между характерами, манерами, темпераментами, но я на этом
не останавливался только потому, что мы действовали совершенно одинаково. Это
необходимое условие, и я очень боюсь, когда у нас в школах есть директор и завуч, который
не только заведует программой, но и воспитательной частью.
Я не могу понять: как можно разделить такой важный процесс между двумя лицами.
В моей колонии никто не мог накладывать наказания, кроме меня одного, и не потому, что я
такой мастер, но тут особая политика.
Разрешите перейти к ответам на вопросы.
1. Я написал в «Правде» статью о наказаниях
26
. Но там мне предложили переделать, и
в результате статья получила такой вид: наказывайте, а потом не наказывайте, давайте
выговор и т. д. Я не знаю, что можно применять в школе.
Если бы я получил школу, я на другой день применил бы наказание, но это не значит,
что это такой уж важный участок работы.
Вы обязаны наказывать детей, вы не имеете права не наказывать, если это нужно. Вы
не должны считать наказание хуже другого метода, не должны никого прощать. Если вы так
будете поступать, вам не придется никого наказывать. Тут есть диалектика. Я у себя такой
диалектики придерживался, и это было хорошо известно не только моим коммунарам, но и
всем беспризорным УССР. Они хорошо меня знали в лицо, и я их знал по моей прежней
работе. И они знали, что если попадешься, то без наказания не обойдешься. Наказание не
было экстравагантным случаем, а было обычным делом.
При этом надо наказывать не самых плохих, а самых хороших. Надо наказывать не
того, кто не понял, что делает. Что его наказывать? Надо наказывать того, кто знает, что
нельзя этого делать, и делает.
Я приехал в Ленинград и выступил на одном большом собрании учителей в Доме
учителя. Там один педагог говорил мне: что-то не так у Макаренко. Уж слишком у него все
благополучно. Не может так быть в действительности. У вас были дефективные дети, как это
у вас было так хорошо?
Вдруг слово берет Вася Клюшник. Откуда, думаю, взялся мой коммунар?
Оказывается, он кончает военную академию механизации и моторизации, уже инженер,
приехал на практику.
Он выходит и спрашивает: какие это дефективные, кто это был дефективным? Откуда
вы взяли, что я был дефективным? Я, правда, 8 лет был на улице, но ни на улице, ни в
колонии я не был дефективным.
А другой педагог говорит: так раз у вас все-таки были наказания, значит, не все
благополучно.
Опять Вася Клюшник выступает: откуда вы это взяли? Я три года командовал первым
комсомольским взводом и не вылетал из-под ареста. Кто чего не сделает, не выполнит
наряда и т. д. — меня моментально под арест как командира взвода. Я из-под ареста не
выходил.
А между тем Вася Клюшник был мой личный друг. Я доверял ему многое из своей
личной жизни. Он бывал у меня в гостях и сейчас, когда бывает в Москве, всегда приходит
ко мне.
И этому моему личному другу я не прощал ничего. И все это знали. Этот закон я
применял настойчиво.
От всех комсомольцев я требовал идеального поведения. Ни одного проступка
не оставлял без наказания, новеньких не наказывал. И новенькие тянулись, мечтали о
том, когда они достигнут совершенства, чтоб их тоже наказывали, а