109 / 166
107
Он чёрен был, как ночь, как пустота.
Он чёрен был от гривы до хвоста.
Но чёрной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он чёрен был, не чувствовал теней,
Так чёрен, что не делался темней.
Так чёрен, как полуночная мгла.
Так чёрен, как внутри себя игла.
Так чёрен, как деревья впереди.
Как место между рёбрами в груди.
Как ямка под землёю, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но всё-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто он был чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он чёрным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он чёрный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.
Перед нами одно из самых загадочных стихотворений двадцатидвух-
летнего поэта. Необычен эпиграф, как бы вырванный из нижеследующего
контекста и сразу адресующий нас к «черному небосводу», который, одна-
ко, «светлее» того загадочного, о чем пойдет речь дальше. Завораживаю-
щая музыкальность пятистопного ямба с пиррихиями в предпоследней
стопе втягивает читателя в текст, как в воронку, как в омут с головокружи-
тельно удаляющимся дном. Эффект спиралеобразного погружения нара-
щивается с помощью растущего количества анафор: «он черен был» (3 ра-