3_Makarenko

265

смешивали с ячменем; эти стоги сложены Карабановым, Чоботом, Федоренко, и нужно при-

знать – как ни парились хлопцы, как не задавались, а перещеголять Силантия не смогли.

У нанятого в соседнем селе локомобиля ожидают прихода четвертого сводного изма-

занные серьезные машинисты. Молотилка же наша собственная, только весной купленная в

рассрочку, новенькая, как вся наша жизнь.

Бурун быстро расставляет свои бригады, у него с вечера все рассчитано, недаром он

старый комсвод-четыре. Над стогом овса, назначенного к обмолоту последним, развевается

наше знамя.

К обеду уже заканчивают пшеницу. На верхней площадке молотилки самое людное и

веселое место. Здесь блестят глазами девчата, покрытые золотисто-серой пшеничной пылью,

из ребят только Лапоть. Он неутомимо не разгибает ни спины, ни языка. На главном, ответ-

ственном пункте лысина Силантия и пропитанный той же пылью его незадавшийся ус.

Лапоть сейчас специализируется на Оксане.

– Это вам колонисты назло сказали, что пшеница. Разве это пшеница? Это горох.

Оксана принимает еще не развязанный сноп пшеницы и надевает его на голову Лаптя,

но это не уменьшает общего удовольствия от Лаптевых слов.

Я люблю молотьбу. Особенно хороша молотьба к вечеру. В монотонном стуке машин

уже начинает слышаться музыка, ухо уже вошло во вкус своеобразной музыкальной фразы,

бесконечно разнообразной с каждой минутой и все-таки похожей на предыдущую. И музыка

эта – такой счастливый фон для сложного, уже усталого, но настойчиво неугомонного дви-

жения: целыми рядами, как по сказочному заклинанию, подымаются с обезглавленного стога

снопы, и после короткого нежного прикосновения на смертном пути к рукам колонистов

вдруг обрушиваются в нутро жадной, ненасытной машины, оставляя за собой вихрь разру-

шенных частиц, стоны взлетающих, оторванных от живого тела крупинок. И в вихрях, и в

шумах, и в сутолоке смертей многих и многих снопов, шатаясь от усталости и возбуждения,

смеясь над их усталостью, наклоняются, подбегают, сгибаются под тяжелыми ношами, хохо-

чут и шалят колонисты, обсыпанные хлебным прахом и уже осененные прохладой тихого

летнего вечера. Они прибавляют в общей симфонии к однообразным темам машинных сту-

ков, к раздирающим диссонансам верхней площадки победоносную, до самой глубины ма-

жорную музыку радостной человеческой усталости. Трудно уже различить детали, трудно

оторваться от захватывающей стихии. Еле-еле узнаешь колонистов в похожих на фотографи-

ческий негатив золотисто-серых фигурах. Рыжие, черные, русые – они теперь все похожи

друг на друга. Трудно согласиться, что стоящая с утра с блокнотом в руках под самыми гу-

стыми вихрями призрачно склоненная фигура – это Мария Кондратьевна; трудно признать в

ее компаньоне, нескладной, смешной, сморщенной тени, Эдуарда Николаевича, и только по

голосу я догадываюсь, когда он говорит, как всегда, вежливо-сдержанно:

– Товарищ Бокова, сколько у нас сейчас ячменя?

Мария Кондратьевна поворачивает блокнот к закату.

– Четыреста пудов уже, – говорит она таким срывающимся, усталым дискантом, что

мне по-настоящему становится ее жалко.

Хорошо Лаптю, который в крайней усталости находит выходы.

– Галатенко! – кричит он на весь ток. – Галатенко!

Галатенко несет на голове на рижнатом копье

двухпудовый набор соломы и из-под

него откликается, шатаясь:

– А чего тебе приспичило?

– Иди сюда на минуточку, нужно...

Галатенко относится к Лаптю с религиозной преданностью. Он любит его и за остро-

умие, и за бодрость, и за любовь, потому что один Лапоть ценит Галатенко и уверяет всех,

что Галатенко никогда не был лентяем.

Галатенко сваливает солому к локомобилю и спешит к молотилке. Опира-