3_Makarenko

269

ловек, ну и вычеркни его из списков. Надо думать про завтрашний день. А я вам скажу: тикай-

те отсюда с колонией, а то у вас все перевешаются.

На обратном пути я задумался над путями нашей колонии. В полный рост встал перед мои-

ми глазами какой-то грозный кризис, и угрожали полететь куда-то и пропасть несомненные для

меня ценности, ценности живые, живущие, созданные, как чудо, пятилетней работой коллектива,

исключительные достоинства которого я даже из скромности скрывать от себя не хотел.

В таком коллективе неясность личных путей не могла определять кризиса. Ведь личные пу-

ти всегда неясны. И что такое ясный личный путь? Это отрешение от коллектива, это концентри-

рованное мещанство: такая ранняя, такая скучная забота о будущем куске хлеба, об этой самой

хваленой квалификации. И какой квалификации? Столяра, сапожника, мельника. Нет, я крепко

верю, что для мальчика в шестнадцать лет нашей советской жизни самой дорогой квалификаци-

ей является квалификация борца и человека

Я представил себе силу коллектива колонистов и вдруг понял, в чем дело: ну конечно, как я

мог так долго думать! Все дело в остановке. Не может быть допущена остановка в жизни коллек-

тива.

Я обрадовался по-детски: какая прелесть! Какая чудесная, захватывающая диалектика! Сво-

бодный рабочий коллектив не способен стоять на месте. Всемирный закон всеобщего развития

только теперь начинает показывать свои настоящие силы. Форма бытия свободного человеческо-

го коллектива – движение вперед, форма смерти – остановка

Да, мы почти два года стоим на месте: те же поля, те же цветники, та же столярная и тот

же ежегодный круг.

Я поспешил в колонию, чтобы взглянуть в глаза колонистам и проверить мое великое

открытие.

У крыльца белого дома стояли два извозчичьих экипажа, и Лапоть меня встретил сооб-

щением:

– Приехала комиссия из Харькова.

«Вот и хорошо, – подумал я, – сейчас мы это дело решим».

В кабинете ожидали меня: Любовь Савельевна Джуринская, полная дама, в темно-

малиновом, не первой чистоты платье, уже немолодая, но с живыми и пристальными глазами, и

невзрачный человек, полурыжий, полурусый, не то с бородкой, не то без бородки; очки на нем

очень перекосились, и он все поправлял их свободной от портфеля рукой.

Любовь Савельевна заставила себя приветливо улыбнуться, когда знакомила меня с осталь-

ными:

– А вот и товарищ Макаренко. Знакомьтесь: Варвара Викторовна Брегель, Сергей Василье-

вич Чайкин.

Почему не принять в колонии Варвару Викторовну Брегель – мое высшее начальство, но с

какой стати этот самый Чайкин? О нем я слышал – профессор педагогики. Не заведовал ли он

каким-нибудь детским домом?

Брегель сказала:

– Мы к вам специально – проверить ваш метод.

– Решительно протестую, – сказал я. – Нет никакого моего метода.

– А какой же у вас метод?

– Обыкновенный, советский

Брегель зло улыбнулась.

– Может быть, и советский, но во всяком случае не обыкновенный. Надо все-таки прове-

рить.

Начиналась самая неприятная беседа, когда люди играют терминами в полной уверенности,

что термины определяют реальность. Я поэтому сказал:

– В такой форме я беседовать не буду. Если угодно, я вам сделаю доклад, но предупреждаю,

что он займет не меньше трех часов.

Брегель согласилась. Мы немедленно уселись в кабинете, заперлись, и я

занялся мучительным делом: переводом на слова накопившихся у меня за пять лет впечатле-

ний, соображений, сомнений и проб. Мне казалось, что я говорил