3_Makarenko

286

губами в рабочей обстановке колонии, и совершенно уже казалось не по моим силам, когда

поздно вечером он вваливался в кабинет, от него пахло водкой и пόтом, а я должен был пре-

рывать работу и выслушивать его разглагольствования о великом будущем человечества, ко-

торое должно будто бы наступить благодаря развитию поэтического отношения к жизни.

Спасибо Журбину: присмотревшись к Чарскому, он стал нарочно приходить в кабинет, что-

бы его послушать. Журбин любил монстров и умел возиться с ними.

Заметили в колонии, что Чарский все чаще и чаще стал бывать у Лидочки в комнате.

Лидочка повеселела и с непривычной для меня смелостью стала высказывать некоторые

обобщения, имеющие прямое отношение к колонии.

– У нас разве самоуправление? Это не самоуправление, раз оно организовано сверху.

У нас нет никакой самоорганизации, и это вовсе не советское воспитание, а авторитарное. У

нас все держится на авторитете Антона Семеновича. А в советском воспитании должна быть

самоорганизация.

Я не хотел вступать в спор с Лидочкой. В ее жизни что-то происходило, пусть пробу-

ет жизнь до конца.

Колонисты к Чарскому относились с негодованием и говорили:

– Зачем дачники в колонии живут?

Вторым событием был приезд...

...Угрожая совету командиров разными казнями:

– Разумных понаседало там в совете. Я их по очереди могу поучить, как относиться к

человеку. Если я прошу, так я колонист или нет? Почему одному можно, а другому нельзя?

А кто давал право Антону разводить таких командиров? Кудлатый лижется к начальству, а

что – ему не придется? И ему придется говорить со мною глаз на глаз.

Он швырялся табуретками и размахивал финкой, пользуясь тем, что все старшие бы-

ли на работе, он же как командир отряда коровников имел время неучтенное.

– Все равно один раз пропадать. Або зарежу кого, або сам зарежусь.

Пацаны меня позвали к нему. Он лежал в кровати в ботинках и сказал мне, не поды-

мая головы:

– Пошли вы... с вашими командирами!..… И завтра выпью! И все!..

Я подумал, что при Карабанове и Задорове Опришко себе не позволил бы такой сво-

боды. Я решил не предпринимать ничего, пока он не протрезвится. Но в спальню вошли

Братченко и Волохов, и я уступил им руль. Антон по обыкновению держал в руке кнут, и

этим кнутом осторожно коснулся плеча Опришка. Опришко поднял голову, и я увидел, как

беспокойство вдруг овладело им, на наших глазах выдавливая из него опьянение. Антон ска-

зал тихо:

– Я с тобой с пьяным говорить не буду. А завтра поговорим.

Опришко закрыл глаза и дышать перестал.

– А только хоть ты и пьяный, а сообрази: будешь еще тут разоряться, мы тебя в про-

руби отрезвим. В той самой, где Зиновий Иванович купается.

Антон и Волохов вышли и кивнули мне – уходить. Я вышел с ними. Антон сказал:

– Счастье его, что вы там были... А завтра ему все равно конец...

...Обгоняя календарь, и Чарский еще на сырой земле парка проснулся однажды рядом

с деревенской Венерой, такой же пьяненькой, как и он, после очередного банкета в прими-

тивном гончаровском притоне. Собравшийся в первый раз в поле сводный отряд, обнаружив

эту гримасу любви и поэзии, решил не утруждать себя излишним анализом и представил

Чарского и Венеру в мой кабинет, нисколько не заботясь о сбережении педагогического ав-

торитета воспитателя.

Венеру я отпустил, а Чарскому сказал коротко:

– Я думаю, что вашу организаторскую деятельность в колонии можно считать закон-

ченной...