140 / 354
138
и соображает: может быть, так и нужно? Может быть, дивизия Чапаева была в стороне от главного
участка борьбы? Может быть, на этом участке добывали победу другие части? Читатель, уже
сроднившийся с Чапаевым и его бойцами, жадно ищет ответов на эти вопросы, но автор не спешит
отвечать. Только что в таких коротких словах описав переломный момент на фронте, отметив и
такой финальный момент, как гибель колчаковцев в Сибири, автор вдруг возвращается к исходной
точке, к дням величайшего напряжения, подробно изображает суматошную энергию военных
поездов и останавливается снова на вершине военного перевала:
«Стоит готовая к бою, налитая энергией, переполненная решимостью Красная Армия...
Ощетинилась штыками полков, бригад, дивизий... Ждет сигнала... По этому сигналу – грудь на
грудь – кинется на Колчака весь фронт и в роковом единоборстве будет пытать свою мощь...
28 апреля... незабываемый день, когда решалось начало серьезного дела: Красная Армия
пошла в поход на Колчака».
И снова читатель в нетерпении ждет, чем разрешится это страшное напряжение, он хочет
увидеть в художественных образах, что случилось в этот день, 28 апреля, какую боевую страду
пережила в этот день чапаевская дивизия. В том, что ей была поручена самая ответственная часть
фронта, читатель уже не сомневается, на предыдущей странице перед ним промелькнула короткая,
но ясная строчка, указывающая, что бригады Чапаева сосредоточились под Бузулуком. Вторично
поставленный автором на самом остром участке борьбы, читатель вправе ожидать ответов. Но их
не будет. «Красная Армия пошла в поход на Колчака». На этом текст обрывается, и начинается
глава с довольно неожиданным и странным заглавием: «Перед боями».
Так читатель и не узнает, какое участие приняла чапаевская дивизия в переломных боях,
какая роль в них принадлежала самому Чапаеву. Потом, через несколько страниц, Фурманов
опишет Пилюгинский бой, удельное значение которого в общем развитии операций Фурманов
нигде не определяет.
Эта «батальная» сдержанность автора находится в полном соответствии с его прямыми
высказываниями о значении Чапаева. По всей книге разбросаны такие скептические строчки:
«Когда
подумаешь,
обладал
ли
он,
Чапаев,
какими–либо
особенными
«сверхчеловеческими» качествами, которые дали ему неувядаемую славу «героя», – видишь, что
качества у него были самые обыкновенные, самые «человеческие».
«Чапаевскую славу родили не столько его героические дела, сколько сами окружающие его
люди».
«Часто этих качеств было у него не больше, а даже меньше, чем у других, но так уж умел
обставить он свои поступки и так ему помогали это делать свои, близкие люди, что в результате от
поступков его неизменно излучался аромат богатырства и чудесности».
«Где г е р о и ч н о с т ь Чапаева, где его п о д в и г и , существуют ли они вообще, существуют
ли сами герои?»
«Чапаев был хорошим и чутким организатором того времени, в тех обстоятельствах и для
той среды, с которою имел он дело, которая его и породила, которая его и вознесла! Во время хотя
бы несколько иное и с иными людьми не знали бы героя народного, Василия Ивановича Чапаева!
Его славу, как пух, разносили по степям и за степями те сотни и тысячи бойцов, которые тоже
слышали от других, верили этому услышанному, восторгались им, разукрашивали и дополняли от
себя и с в о и м вымыслом, несли дальше. А спросите их, этих глашатаев чапаевской славы, – и
большинство не знает никаких дел его, не знает его самого, ни одного не знает достоверного
факта...
Так–то складываются легенды о героях. Так сложились легенды и о Чапаеве».
Дм. Фурманов, таким образом, выступает в своей книге как открытый противник легенды.
С исключительной придирчивой трезвостью он рисует образ