143 / 354
141
ним как друг и этим украсить его жизнь. И вся эта работа Клычкова имела только одну цель –
победу над Колчаком. Попытка заменить эту политическую работу какой–то мнимой работой
преподавания политграмоты Чапаеву есть попытка никчемная. В книге нет заметного движения
Чапаева от некоторой точки несовершенства к точке совершенства, нет темы «становления»
Чапаева, а попытка утвердить такую тему очень близка к желанию обесценить произведение
Фурманова, к желанию лишить фигуру Чапаева той замечательной глубины и дельности, которою
она обладает в книге.
Если можно говорить о теме развития [Чапаева] у Фурманова, то это скорее будет развитие
отношений самого Клычкова к Чапаеву. Крайние пункты этого развития могут быть представлены
в следующих двух отрывках, взятых из начала и из конца книги.
Вот что Клычков говорит вначале, после первого знакомства с Чапаевым:
«Чапаев – герой, – рассуждал Федор с собою. – Он олицетворяет собою все неудержимое,
стихийное, гневное и протестующее, что за долгое время накопилось в крестьянской среде. Но
стихия... Черт ее знает, куда она может обернуться! Бывали у нас случаи (разве мало их было?),
что такой же вот славный командир, вроде Чапаева, а вдруг и укокошит своего комиссара!.. А то,
глядишь, и вовсе уйдет к белым со своим «стихийным» отрядом...»
А вот что Клычков говорит в конце:
«Было и у Федора время, когда он готов был ставить Чапаева на одну полку с Григорьевым
и «батькой Махно», а потом разуверился, понял свою ошибку, понял, что мнение это скроил
слишком поспешно, в раздражении, бессознательно... Чапаев никогда не мог изменить Советской
власти, но поведение его, горячечная брань по щекотливым вопросам – все это человека, мало
знавшего, могло навести на сомнения».
Различие в отношениях Федора к Чапаеву за время их знакомства огромное, и сам Федор,
как видим, не ставит это ни в какую зависимость от своей воспитательной работы.
Вся книга Фурманова есть не история воспитательного успеха Клычкова, а история
раскрытия образа Чапаева в представлениях, сомнениях, мыслях и делах комиссара.
В этом раскрытии Клычков сознательно тормозит себя, сознательно избегает увлечения,
придирчиво относится к каждому действию Чапаева, изо всех сил старается, чтобы не получилось
«героя», чтобы не было «легенды». В этом раскрытии, как мы только что видели, Клычков прошел
большой путь, но не далеко зашел, крепко удержался на своем здравом скепсисе. У него нет –нет,
да и сорвется с языка обвинение Чапаева в партизанщине, настойчивое подчеркивание того, что
Чапаева выдвинула крестьянская масса. Клычков подчеркивает, что Чапаев «обладал качествами
этой массы, особенно ею ценимыми и чтимыми – личным мужеством, удалью, отвагой и
решимостью».
Фурманов крепко старается держаться сетки откровенного социологизирования, он на
каждом шагу противопоставляет «чапаевцам», крестьянской массе рабочий отряд иваново –
вознесенских ткачей, он хочет уверить читателя, что иваново–вознесенцы не могли бы поднять
Чапаева на такую высоту.
«Сегодня на заре по холодному туманному полю пусть ведет он цепи и колонны на
приступ, в атаку, в бой, а вечером под гармошку пусть отчеканивает с ними вместе
«камаринского»… Знать, по тем временам и вправду нужен, необходим был именно т а к о й
командир, рожденный крестьянской этой массой, органически воплотивший все ее особенности...
Уж и тогда не нужен был бы такой вот Чапаев, положим, полку Иваново –вознесенских ткачей:
там его примитивные речи не имели бы никакого успеха, там выше удали молодецкой ставилась
спокойная сознательность, там на беседу и собрание шли охотнее, чем на «камаринского», там
разговаривали с Чапаевым, как с равным, без восхищенного взора, без расплывшегося от счастья
лица».