179 / 354
177
окоп. Прыгнул ты за окоп, и вдруг – тихо. Даже страшно стало – тихо, а то ведь три дня говорить
было впустую. Вторая цепь перекатилась, третья. Побежали еще люди. Куда ни глянь, везде цепи,
а потом уже и разобрать невозможно. А тут немец начал. Мамочки! Прыгнул я в окоп, пропал,
думаю, да все равно и наши все пропали. Я так и знал, что они нас с грязью смешают. Если наших
сто двадцать батарей было, так ихних, наверное, триста. Спасибо, по мне они мало били. Смотрю,
кроет он впереди по своим, по старым окопам. Ну, думаю, каюк его благородию, разве там
разберешь, послали людей на верную смерть, чего там говорить...
Вылез из окопа, а впереди земля горит и к небу летит. Наши последние цепи перевалились,
да черт там разберет, кто куда спешит – кто вперед, а кто и назад. «Тут и на меня налетел какой –
то прапор, кричит: «Где твоя винтовка?» А у самого и глаза прыгают от страха. Махнул я на него
рукой, думаю, все равно нечего делать, пойду, поищу своего, где–нибудь недалеко валяется.
Пошел. И на тебе такую удачу: за первым ихним окопом, в ходе сообщения, немец лежит, а тут
рядом и ты, сердечный, да еще и землей присыпан, одна голова торчит. Ну, думаю, кончили
воевать, а валяться тут незачем. Взял тебя на плечи, а у тебя еще и наган в руке, я это заметил еще,
когда нес, рука болтается, а наган все меня по боку. Насилу отнял у тебя, да тут и заметил, что
рука у тебя теплая. Ну, я обрадовался, наган в карман. На вот тебе, привез на память.
Степан вытащил из кармана вороненый револьвер.
– Тут двух пулек нету. Это, видно, ты немца ухлопал, а тут тебя снарядом и оглушило.
Алексей все вспомнил. Он заволновался, заходил по комнате, заговорил заикаясь:
– Помнишь, Степан, ты говорил, дай деньги, матери отправлю, если убьют. А я подумал,
отдам – убьют, не отдам – не убьют... А как побежал, все про эти деньги думал. Там... там было...
не расскажешь. Только видишь разрывы, бежишь прямо в смерть. Этот немец один был с
пулеметом. Я стрелял два раза, только он не падал. А потом... потом ничего... потом в поезде.
Алеша подошел к матери, положил руку на ее плечо:
– Мама! На всю жизнь друг – Степан! Там меня похоронили бы вместе со всеми. С полком
нашим.
Он задумался, подошел к окну, засмотрелся на улицу. Степан кивнул на него:
– Разве там один полк пропал!
– Как тебя отпустили? – спросил Алеша.
– Какой черт отпустили? Говорит этот, батальонный
:
вещи, говорит,
отправлю, а ты ступай
в роту. Думаю: чего я там, в роте не видел?..
Война все равно кончена. Куда там воевать, когда уже все провоевали! Да и вижу, народ не
хочет воевать. Злые ходят и все о мире думают. А пришел на станцию, смотрю, кругом оцепление,
патрули. Раз так, коли эти занимаются таким делом, так и у меня тоже дело серьезное: хоть вещи
отвезу, посмотрю, как та Василиса Петровна живет, да и скажу все–таки, как сын ее воевал, ей
нужно знать. Ну, я на крышу, да так на крыше и доехал. Два раза высаживали, да ведь раз
человеку нужно доехать, так он доедет.
Алексей повернулся на костылях и пошел к своему денщику, остановился против него и
нахмурил брови:
– Значиттт... ты... ты… убежаллл. Это… это...
Он не вспомнил нужного слова и еще крепче обиделся, дернул кулаком, зашатался:
– Ббежаллл!
Степан поднялся с дивана, оправил гимнастерку, попробовал улыбнутся, не вышло:
– Да что ты, ваше благородие! Я тебе вещи привез. А ты думаешь дезертир...
Алеша услышал нужное слово и закричал, наливаясь кровью: