55 / 354
53
Но в памяти своей я восстанавливаю лица, характер, повадку и историю каждого из них,
вспоминаю их трудный, но бодрый и радостный путь от беспризорности до штурвала воздушного
корабля, от дикого и голодного уличного одиночества до уверенного и прекрасного самочувствия
советского гражданина.
Я мог бы завидовать им, если бы у нас вообще возможно было завидовать.
Для многих мальчиков путь летчика представляется самым высоким счастьем, самым
совершенным путем человека, самым благородным его назначением. Он только несбыточным не
представляется. Нужно только одно: нужно захотеть. Я вспоминаю Шуру Чевелия, Митю
Анисимова, Васю Дорошенко
1
и многих других. Когда им было по двенадцати лет, их летная душа
уже карабкалась на аэроплан. Реально это выражалось в причудливых виражах бумажных
моделей, у которых мотор состоит из резинки и постройку которых «лимитировала» эта самая
резинка. Когда ребята подросли, бумажные аэропланы перестали удовлетворять их летную душу.
В пятнадцать лет они требовали от меня командировки в авиашколу, сердились на меня за отказ,
надувались и по часам не разговаривали со мной.
С большим трудом я собрал деньги – колония была далеко не богата – и купил для ребят
планер, пригласил инструктора. Они с горячей гордостью завозились вокруг планера, целыми
днями прыгали на нем в поле и бросали в лицо и без того ошеломленных товарищей убийственно
–специальное слово: «амортизатор»!
Но проходили дни, и планер перестал их радовать. Они снова настойчиво закружились
вокруг меня и загалдели о летной школе. Теперь препятствий было гораздо меньше. Математика и
русский язык в наших руках. Возраст?
– Антон Семенович! Ну что стоит вам написать: родился в 1910 г., все равно никто не
знает, когда я родился, А может, я родился в 1909 г.?
– Постой. Ты ведь сам сказал, когда привели тебя в колонию, что год рождения 1912–й?
– Какой вы странный, Антон Семенович! Я сказал. Вы придаете значение? Мало ли чего я
сказал! Был, понимаете, несознательный, и все!
С их точки зрения, это не было препятствием. Страшило их только одно:
– Там, понимаете, так: посадят тебя за стол и говорят: а ну, напиши какой–нибудь стишок!
Ты себе пишешь, а они сзади из нагана – бац! И смотрят: если ты хлопнул глазами или кляксу
сделал, какой же из тебя летчик? Видите?
Вот этот вымышленный выстрел из нагана их только и пугал. И снова они на меня
сердились:
– Ну что вам стоит, Антон Семенович? Вы сами стреляете. А мы будем смотреть: хлопает
глазами или не хлопает.
– Да ведь нужно неожиданно.
– А вы и сделайте неожиданно. Зайдите в класс, как будто проверяете и... бац!
И хотя я решительно отказывал в организации такого эксперимента, они настороженно
следили за мной, когда я заходил в класс во время урока, и их глаза налаживались, чтобы не
хлопнуть, если вдруг бацну из револьвера.
Но я не торопился бахать. Я и без того видел, что они будут летчиками. Каким–то чудом
они перезнакомились со всеми летчиками соседней части, принимали их в колонии, облепив
жаркими своими телами, водили их по цехам и показывали свои станки со сложными выражением
гордости и презрения: гордость потому, что это наши станки, а презрение потому, что это все –
таки станки, а не самолеты.
И вот свершилось. В один прекрасный день они уехали со страхом и радостью, жали руки
товарищам и целовались, и Шурка, бледнея, говорил:
– Вот чувствует мое сердце: сбракуют! Честное слово, сбракуют!
Они приехали в колонию через полгода в отпуск в голубых петлицах, младшие ребята
взирали на них с благоговением, а вечером приходили ко мне поговорить по делу:
– Антон Семенович, там у меня неправильность: я родился вовсе в 1911 г., а