7_Makarenko

Преподаватель словесности

С юношеских наших дней отдельная, какая-то особенная, светлая и тревожная память

осталась о «Слове». Существовал некий «законный» Парнас: русская литература в нашем

представлении начиналась с конца XVII в., а до того — многовековое однообразное

протяжение несчастья, нищеты и косноязычия. И вдруг вспоминали о «Слове», вспоминали с

неожиданным, непонятным удивлением, с необъяснимой теплотой и благодарностью неведо-

мому чудесному поэту, полному страсти и очарования, искренности и красоты, мужества и

торжественности.

Собственно говоря, в то время мы не могли различить, объясняется наше впечатление

могучей силой самого «Слова» или силою души Мефодия Васильевича Нестерова, нашего

преподавателя словесности.

Был это преклонных лет человек, блестел лысиной и серебром в бороде, и борода у

него была спутанная, милая, стариковская. Но отличался он от всех преподавателей

удивительным выражением достоинства и человеческой простоты, и мы любили в нем это

выражение и прощали старику и строгий взгляд поверх очков, и суровость требований.

Доходили до нас слухи о тяжелой и неудачной его карьере, об одиноком его

учительском демократизме, но сам он никогда о себе не говорил. Мы в то время ещё не

вполне ясно различали за его фигурой великие тени революционных демократов, страстных

патриотов своей родины — Чернышевского, Добролюбова, Некрасова.

Старик читал всегда стоя за кафедрой, предпочитал простую, точную речь, в которой

редко встречалось открытое горячее слово. Но зато в его мимике было столько эмоций и

правды, столько ума, то восхищенного, то осуждающего, то сомневающегося, столько

сдерживаемой силы души, что мы не способны были оторваться от его лица. Читая нам, он

сам жил горячо и глубоко, хотя и не хотел показывать нам эту свою настоящую, челове-

ческую жизнь. Не хотел почему-то показывать и сдерживался, может быть, еще и потому,

что уже сорок лет читал он литературу юношам, и уже неловко было ему волноваться перед

ними.

Но все-таки мы два раза видели, как он плакал во время лекции. Первый раз это было,

когда он говорил о «Песне про купца Калашникова», но тогда он плакал скромно и старался

показать, будто у него глаз засорился. А передавая «Слово о полку Игореве», он плакал

свободно и доверчиво, и мы одновременно преклонились и перед его стариковской слезой, и

перед силой «Слова». Он умел так рассказывать о нем, что его слезы глубоко волновали нас.

Начинал говорить о «Слове» Мефодий Васильевич неожиданными словами:

- Мы с вами уважаем гражданскую литературу, такую литературу, когда к нам

обращается не только поэт, но и гражданин, когда он зовет нас, волнует, побуждает к

действию... Представьте себе, такой поэт, великий поэт, страстный, настойчивый, жил в XII

в. и оставил нам свой горячий призыв, призыв гражданина! Юноши, если кто-нибудь когда-

нибудь перед вами начнет поносить гражданскую поэзию, напомните ему «Слово о полку

Игореве». Впрочем, давайте читать.

Он поправлял очки, подносил книгу к близоруким глазам и, уже волнуясь, приступал

к чтению. Читал он просто, без приемов декламаторских, но он умел незаметно вложить в

каждое слово столько чувства, такую убежденность, что древнее слово неожиданно хватало

за сердце.

«А мои ведь куряне опытные витязи: под трубами повиты, под шлемами укачаны,

концом копья вскормлены; дороги им известны, овраги им знакомы; луки у них натянуты,

колчаны открыты, сабли отточены...»

Мефодий Васильевич опускал книжку, смотрел на нас строго поверх очков и говорил

глухо, сберегая старые силы.

- Видите, были люди, доблестные люди, сильные, воспитанные для борьбы...

Юноши, эти люди были мужественны, и они знали, что за ними стоит Русская земля.