189 / 370
187
Я взбеленился:
– Немедленно сдай конюшню Опришко! С тобой невозможно работать!..
– Ну и сдам, что ж такого! Посмотрим, как вы с Опришко наездите. Вам кто ни наго-
ворит, так вы верите: болен, умирает. А на лошадей никакого внимания, – пусть, значит,
дохнут... Ну и пускай дохнут, а я лошадей все равно не дам.
– Ты слышал? Ты уже не старший конюх, сдай конюшню Опришко. Немедленно!
– Ну и сдам... Пусть кто хочет сдает, а я в колонии жить не хочу.
– Не хочешь – и не надо, никто не держит!
Антон со слезами в глазах полез в глубокий карман, вытащил связку ключей, поло-
жил на стол. В комнату вошел Опришко, правая рука Антона, и с удивлением уставился на
плачущего начальника. Братченко с презрением посмотрел на него, хотел что-то сказать, но
молча вытер рукавом нос и вышел.
Из колонии он ушел в тот же вечер, не зайдя даже в спальню. Когда ехали в город за
доктором, видели его шагающим по шоссе; он даже не попросился, чтобы его подвезли, а на
приглашение отмахнулся рукой.
Через два дня вечером ко мне в комнату ввалился плачущий, с окровавленным лицом
Опришко. Не успел я расспросить, в чем дело, прибежала вконец расстроенная Лидия Пет-
ровна, дежурная по колонии.
– Антон Семенович, идите в конюшню: там Братченко, просто не понимаю, такое вы-
делывает…...
По дороге в конюшню мы встретили второго конюха, огромного Федоренко, ревуще-
го на весь лес.
– Чего ты?
– Да як же... хиба ж можно так? Взяв нарытники и як размахнется прямо по морди...
– Кто? Братченко?
– Та Братченко ж...
В конюшне я застал Антона и еще одного из конюхов за горячей работой. Он непри-
ветливо со мной поздоровался, но, увидев за моей спиной Опришко, забыл обо мне и наки-
нулся на него:
– Ты лучше сюда и не заходи, все равно буду бить чересседельником! Ишь, охотник
нашелся кататься! Посмотрите, что он с Рыжим наделал!
Антон схватил одной рукой фонарь, а другой потащил меня к Рыжему. У коня дей-
ствительно была отчаянно стерта холка, но на ране уже лежала белая тряпочка, и Антон лю-
бовно ее поднял и снова положил на место.
– Ксероформом присыпал, – сказал он серьезно.
– Все-таки какое же ты имел право самовольно прийти в конюшню, устраивать здесь
расправы, драться?..
– Вы думаете, это ему все? Пусть лучше не попадается мне на глаза: все равно бить
буду!
В воротах конюшни стояла толпа колонистов и хохотала. Сердиться на Антона у меня
не нашлось силы: уж слишком он сам был уверен в своей и лошадиной правоте.
– Слушай, Антон, за то, что ты побил хлопцев, отсидишь сегодня вечер под арестом в
моей комнате
10
.
– Да когда же мне?
– Довольно болтать! – закричал я на него.
– Ну, ладно, еще и сидеть там где-то...
Вечером он, сердитый, сидел у меня и читал книжку.
Зимой 1922 года для меня и Антона настали тяжелые дни. Овсяное поле, засеянное
Калиной Ивановичем на сыпучем песке без удобрения, почти не дало ни зерна, ни соломы.
Луга у нас еще не было. К январю мы оказались без фуража. Кое-как перебивались, выпра-
шивали то в городе, то у соседей, но и давать нам скоро перестали. Сколько мы с Калиной
Ивановичем ни обивали порогов в продовольственных канцеляриях, все было напрасно.