274 / 354
272
– Я тебе говорил, что ты еще два раза украдешь, ты и украл. Зачем же ты по коммуне
ходил и обижался? Ты еще раз украдешь!
Тот ушел. Месяц он держался, а через месяц зашел на кухню и украл пирожок.
Когда он опять стоял на середине, то на него смотрели сочувствующими глазами, радостно.
И Робеспьер говорит:
– Ну, в последний раз?
Тот просит слова и говорит:
– Теперь я вижу, что в последний раз.
И его отпустили и оказались правы, больше он не крал.
Так всем понравилась эта история, что сделалось обычаем, когда воровство, так у нас
сакраментальная фраза:
– Ты еще два раза украдешь.
Я говорю:
– Что вы придумали! Говорите, что еще два раза украдешь! Ведь у нас в коммуне 450
человек, и каждый по три раза украдет – во что вы коммуну превратите?
Они говорят:
– Не бойтесь.
И действительно, не нужно было бояться, так как это было так убийственно, – такая сила
убеждения коллектива, что... прекратилось всякое воровство, и когда один украл, то он на коленях
просил не ставить его на середину, никогда не будет больше красть, а то будут говорить, что он
еще два раза украдет, а оказывается, что он сам раньше эти слова говорил.
За такое преступление, как мелкое воровство, мы не наказывали. Считалось, что это
человек больной, что у него старые привычки, он никак не отвыкнет...
И затем мы не наказывали за грубость, за некоторые хулиганские наклонности, если они
проявляются у новенького, недавно к нам пришедшего.
А наказывали вот за что. Например, такой случай. Девочка, старая коммунарка, командир
отряда, комсомолка, хорошенькая, живая, одна из ведущих девочек в коммуне, пользующаяся
всеобщим уважением, отправилась в отпуск и не вернулась обратно ночевать, а ее подруга
позвонила по телефону, что Шура заболела и осталась у нее ночевать.
Дежурный командир, приняв по телефону это сообщение, пришел ко мне и доложил, что
вот Шура заболела и осталась ночевать там–то и там–то.
Я испугался. Я сказал бывшему воспитаннику Вершневу, врачу коммуны, поехать туда и
посмотреть, в чем дело. Он поехал и никого не застал, ни Шуры, ни ее подруги. А на другой день
Шура стала на середину.
С одной стороны, это было девичье смущение, а с другой, было что–то другое. Она
говорит:
– Мне захотелось пойти в театр, а я боялась, что мне не разрешат.
И при этом такая застенчивая и приятная улыбка.
Но я вижу – нет. И все коммунары видят – нет. Улыбкой тут не пахнет. Робеспьер, как
всегда, предложил ее выгнать из коммуны, так как если каждый командир отряда будет уезжать в
город и «заболевать», а мы будем посылать докторов и т. д., и т. п.
Я посмотрел – ну, как...
– Нужно голосовать, – говорит председатель.
Я говорю:
– Вы обалдели. Ведь она у нас столько лет в коммуне, а вы будете ее выгонять...
Робеспьер говорит:
– Да, мы немного перехватили, но нужно дать ей 10 часов ареста.
Так и решили – 10 часов ареста
18
, а затем комсомольская организация за нее взялась.
Вечером ее на комсомольском собрании «парили», и партийная организация