43 / 110
41
горы, не настоящие, каменные, а мягкие тихие русские горы, с глинистыми
обрывами, в черемухе и березах…
– У нас и росу слыхать, – говорили на Ключевой» [6, c.278].
Радостно это возвращение Данилы Степаныча. Шмелев сумел
художественно достоверно показать естественную, как у детей, радость
старика от самых простых, но таких прекрасных вещей на свете – тишины
деревенского весеннего утра, игре в небе белых голубей… Только здесь, в
тишине, герой повести вновь обрел утерянное счастье благословенной
близости к природному миру, способности почувствовать связь времен, к
прошлому «прикоснуться душевно»: «Если слушать в тихой ночной
деревне, многое можно услыхать» [6, c.339]. А это значило – услыхать,
«как растет трава, как падает роса, как дышит земля» [6, c.339]. И это
чувство органической целесообразности бытия, усиленное сознанием
достойно прожитой жизни, умиротворяет старика, делает его уход тихим и
светлым. Удивительно умел Шмелев связывать понимание духовных
жизненных начал с извечными природными.
В эмигрантском творчестве, особенно с 1930-х годов, мотив
тишины уже постоянно соотносится с православно-христианскими
представлениями о бытии. Таково, прежде всего, «Богомолье» (1931).
Несмотря на центростремительную динамику действия повести,
пронизанной радостью русского Богомолья, густонаселенной различными
персонажами, ее квинтэссенция – в достижении чаемой паломниками
цели: обретения мира и тишины в душе после покаяния, отпущения
грехов у раки любимого народом Святого, получения благословения, и в
ощущении вечной и благой тишины, исходящей от него. «Входим опять в
собор. Тянет меня под тихие огоньки рампад, к Святому», – вспоминает
повествователь [7]. Тишина здесь – это и глубокое чувство благодати,
которое испытывают паломники в святом месте. Так, ночью «Горкин
выходит на крылечко и радостно говорит, вздыхая:
– А как тихо-то, хорошо-то как здесь…и Троица глядит! Свете
Тихий… святыя славы… В Лавре благовестят к вечерням» [7, c.158].
И. Ильин верно замечал, что «сила живой любви к России открыла
Шмелеву то, что он здесь утверждает и показывает: что
русской душе
присуща жажда праведности
и что исторические пути и судьбы России
осмысливаются воистину
только через идею “богомолья”»
[8. Курсив
автора]. Справедливо суждение А.М. Любомудрова, что «объективно