90 / 110
88
преимущественно из литературы Серебряного века, упоминается о
концепции «Москва – Третий Рим», важной для Шмелева [6]. Наша
задача – связать здесь воедино все три рассказа, чтобы воссоздать
концептуальную цельность цикла. Образ родился из воображения
писателя, сидящего там же, на берегу океана: «Город-призрак. Он явился
моей душе; нетленный, предстал
на небе
. Ибо земля – чужая» [7].
И далее воображение писателя зримо, пластично, «звучно»
воссоздает прекрасный облик Храма Христа-спасителя, увиденный со
стороны Замоскворечья, где жил Шмелев. Описание увиденного дается
в
настоящем
времени.
«В Храме всенощная идет. Колокола
переговариваются печальным звоном, один за другим, редко… Стены его –
все наше: память о собиравшейся ратными силами России. Александр
Невский, Дмитрий Донской, Владимир, Ольга… Какая даль!» [7, c.204].
Как видно, храм воплощает для писателя память о ратных подвигах своих
предков, о великих святых. В таком же концептуальном освещении дан и
образ Кремля: «Сколько там спит святого, крепкого и бессмертного,
кровного нашего, родного… Сколько там целости духовной, любви и
жертвы! <…> И Спас Темный, неусыпным взирает Оком.
Что провидит
России в далях?
<…>. И я уношу с собою
призрак чудного города.
Покойная простота и сила. Белый камень и золото» [7, c.206].
Спокойствие и уверенность писателя передается и читателю. Город-
призрак у Шмелева, явившийся
у океана в
далях океана
небесного,
живет в
непостижимой вневременной вечности онтологически воспринимаемого
бытия. Москва здесь символически соотносима с Градом Небесным
Иерусалимом.
Последний же рассказ цикла – «Москва в позоре» – интонирован в
ином ключе. Речь идет уже об образе Москвы революционного времени,
времени страшных разрушений. Теперь в воспоминаниях писателя встают
другие картины: «Помню Москву в расплохе, – дым и огни разрывов над
куполами Храма … Человеческого лица не видно. Только тени. Так и по
всей России» [8] Рассказ построен по принципу «уличной
многоголосицы»: безымянные голоса высказывают свои суждения о
происходящем. Здесь у Шмелева явно звучит мотив Богооставленности,
который был слышен и в «Солнце мертвых». Однако, как известно,
вскоре, уже произведениях этого же периода, он вновь претворяется в
ведущий для всего творчества писателя мотив непреходящей веры и
надежды.